С. часто говорит, что у него нет дома; даже подчёркивает это, пожалуй. Мне в такие моменты хочется пожать плечами и припомнить Лорку, ведь "я-то уже не я, и дом мой уже не дом мне", это, наверное, закономерно: вот мы вырастаем такие все из себя независимые, вот собираем рюкзаки, впервые садимся в поезд в одиночку - и, тут прав Фрай, вернуться невозможно. Вместо нас всегда возвращается кто-то другой, и этому другому вряд ли будет правильно там, где ты прежний был как дома. Понятие дома становится смутным и неудобным для осмысления. Ты как бездомный кот учишься чувствовать себя удобно везде, и каждое место дислокации осознавать как временное привыкаешь.
Мне, в принципе, всегда была близка именно эта позиция. Как там у Лемерта? "Собирать вещей не больше, чем входит к тебе в рюкзак, не заводить собак и детей. Не толстей, не привязывайся, не богатей", и всё в том же духе. Отшельничество, бродяжничество, непривязанность. Уходить в ночь, в дождь и в ноябрь. Уже по Цою, да? "Меня ждёт на улице дождь, их ждёт дома обед". А мне - верхние полки в поездах, рифмы, драные кеды, вот эта вся бродяжническая неприкаянная романтика, гранжевый неровный перестук колёсных пар. Никого не любить, никого не ждать, и всё в том же духе.
Но, но, но.
За четыре с небольшим года в университете я переезжала - страшно сказать - шесть раз. И со временем поняла, что стать по-настоящему бездомным и непривязанным-ни-к-чему существом, мне, наверное, не грозит - или не светит даже. Мой дом - я уже упоминала об этом здесь - вырастает изнутри, из меня самой, материализуется вокруг в любом месте, где я решаю просуществовать хоть сколько-нибудь долго. Вот этот весь характерный уютный хаос, карты на стенах, ловцы и книги, комнатные сквозняки, горшок с тимьяном на подоконнике, свежезаваренный чай. Все места, где я жила, довольно быстро начинали носить на себе мой отпечаток, и каждое было мне домом в самом простом и искреннем значении этого слова. Место, куда я всегда могу возвращаться - и где я возвращаюсь к себе.
Такие дела.

Давно мне не было так трудно ловить за хвост уносящиеся куда-то дни, но сейчас - просто невозможно что-то с этим поделать; я живу, не касаясь земли, по мёрзлому асфальту хожу, как по небу, и ничего вокруг себя не вижу. Чувство столь же пьянящее, сколь и пугающее, поэтому я снова здесь, наверное, надо же хоть как-нибудь заземляться, самой себе рассказывать, чем живу: я же даже не осознаю сейчас, если себя саму не спрошу.
А, собственно, чем?
Я о многом могу рассказать из того, что составляет сейчас мою жизнь. Вот про это низкое ноябрьское небо, например, про разные города и их одинаковые вокзалы, про новых людей и старых людей, которых ты открываешь для себя заново. Про прописи на иврите и книги на белорусском, про то, как читается Spiegel с утра, и смотрятся видео с TED по вечерам, и какой сумасшедшей стала учёба: Генрих Манн вместо завтрака, Теодор Драйзер вместо ужина, анализ текста вместо полноценного сна. И где найти время, чтобы подумать о собственной жизни, если думать нужно о том, какие тематические блоки можно выделить в очередном эссе Зигфрида Ленца и почему? И практика, и опять длинные коридоры гимназии, только теперь обходится без следов от мела на манжетах, на этих досках давно уже пишут маркерами, и это как-то убавляет процессу очарования на несколько пунктов. О том, что найденная внутри точка равновесия заставляет чувствовать себя неуязвимой. О том, как быстро и непредсказуемо меняются мои планы на будущее. О том, как ошеломляюще меняют жизнь простые и всем известные привычки: бегать по утрам; пить воду; подумать, прежде чем сказать.
У меня много слов накопилось. Но сегодня я хочу рассказать о вокзалах.
===
Так уж сложилось, что оба вокзала в моём городе - и ещё парочка в других городах - хорошо знают меня в лицо. И я мало что люблю так же, как вот эту вот вокзальную суету, поправлять рюкзак на плече, переминаться с ноги на ногу на платформе, куда-нибудь уезжать. Но совершенно особенные настроения случаются, когда ты приезжаешь на вокзал один. Даже если отъезд предстоит недолгий, тут важно только одно условие: тебя никто не должен провожать - и никто не должен встречать. Тогда получается именно то, что получается, такой идеальный экзистенциальный коктейль: булгаковская тупая игла в груди, борхертовская Sternverlassenheit, время для нечеловеческого спокойствия и нечеловеческого же, арктического, или, если угодно, космического холода. Карельское пасмурное небо, вороны под ним. Или - мокрая, чёрная от воды мостовая моего Хамбурга. Die Krähen fliegen abends nach Hause. Ich habe kein Haus mehr, keinen Weg, keine Liebe, um mich zu schützen. Im November bleibt jeder allein. Небо спускается ниже и накрывает нас с головой. Что нам делать с пьяным матросом? Что нам делать с мёртвым матросом? Что нам делать со мной?
Хриплый неровный гранж в наушниках, грязь на носках ботинок, вздёрнутый подбородок; сам себе не брат, подставляешь ветру обветренные губы.
И чувствуешь свободу. "Мы не мёртвы, не живы - мы в пути". Пока ты в дороге, ты никому ничего не обещал, никому ничего не должен, ни от кого ничего не ждёшь, и тебя никто не ждёт, так что можно не спешить. Ты никому и ничему не принадлежишь.
От всего этого становится весело и холодно одновременно. И в этом определённо что-то есть, и всё бы ничего, если бы не неотвратимо следующий за опьянением откат: потом довольно-таки долго чувствуешь почти физическое отвращение от необходимости быть с кем-то рядом, поднимать глаза, пожимать руки и отвечать на звонки. Привыкнув за вечность дороги быть немым и бесплотным, чувствуешь почти физическую, явственную боль от чужого вмешательства. Которая, конечно, проходит, но всё же, всё же, всё же.
Возможно, каким-нибудь ранним июньским утром, выпив на платформе горчащего кофе из термоса, я поправлю рюкзак, сяду в очередной поезд - и просто решу не приезжать назад.
Никогда не приезжать назад.

Лето заканчивается сегодня. Когда допишу этот пост - может, выйду ещё проводить солнце, пообниматься на прощанье с собакой и посмотреть на лес напоследок. А потом заварю себе чая с чабрецом, и покончу с ностальгией. То, что должно было быть пройдено - пройдено, выводы сделаны - осталось только признаться в этом себе - дорога вперёд размечена, а рюкзак собран. Пожалуй, я никогда ещё не чувствовала так явно это ощущение рубежности текущего времени, этой осязаемости границ, к которым я подошла так близко. Вот уже почти.
Понемногу очищаю родительский дом от следов своего присутствия. Как герой на мой вкус чересчур романтичных фильмов, складываю собственное прошлое в картонные ящики и снимаю постеры со стен. Четыре года не жила здесь, а только наведывалась на каникулы, но, чёрт возьми, как же здесь всё ещё много меня. Кажется, последний университетский год будет посвящён попыткам сократить личное имущество до необходимого минимума. Укладываю книжки по коробкам под Green Day, которых не слышала, кажется, со старших классов школы. "99 revolutions", "wild one" и, разумеется, "wake me up when september ends". Почему-то приближение сентября вечно заставляет меня чувствовать себя уезжающим из дома подростком. Много ли изменилось с тех пор?
Лето было весёлым, трудным и безжалостным. От лета остался ворох неровных воспоминаний, ряд новых знакомств, окрепшие плечи, знание о том, как холодна Ладога - даже на изломе лета - плюс пара-тройка кардиограммных, битых рифмованных строчек, плюс заплатка на рюкзаке, плюс плейлист, под который хочется уезжать в прозрачный июньский рассвет и чувствовать себя бесконечным, неубиваемым и вечно молодым. Да и как ещё себя чувствовать, когда лето лежит перед тобой - такое же вечное и безмятежное, как ты сам? Уроков серьёзнее, пожалуй, на меня ещё не сваливалось. Мир ухмыляется и щурит длинные лисьи глаза, пока я судорожно исписываю конспектами поля, стараясь запечатлеть и осознать хотя бы малую толику.
Я теперь умею терпимость и снисходительность, наверное. Стало до смешного просто понимать, что мысли любого человека крутятся в первую и главную очередь вокруг него самого. И глупо упрекать кого-то в эгоизме. Наоборот - любой неэгоистичный поступок с чьей-либо стороны стоит воспринимать благодарно. И самая правильная тактика здесь - ни от кого ничего не ждать. Не оттого, что все вокруг - самозацикленные ублюдки, а ты - страдающий герой в белом пальто. Просто потому что так уж мы все устроены.
Теперь я умею отслеживать собственные мотивы и понимать, где по-настоящему чувствую усталость и боль, а где становлюсь заложником жалости к себе. О, запасы жалости в отдельно взятом человеке могут быть воистину неисчерпаемы, вот он - рог изобилия, бесконечный, неисчерпаемый ресурс. Хорошо бы сказать, горшочек, мол, не вари - и прекратить это чувствовать раз и навсегда. Но увы.
Наступающий сентябрь пахнет дорогами и яблоками в траве. На днях пойду последний, наверное, раз покупать тетрадки в рамках подготовки к новому учебному году. Есть в этом обряде что-то до боли родное и сентиментальное. А потом пойду пинать листья под "boulevard of broken dreams". Хочется ещё чуть-чуть продолжить быть упёртым подростком, забыть про уроки, так настойчиво предлагаемые миром, и брести куда-нибудь, не разбирая дороги.
Лето было - горячий ветер в лицо, дороги и вёсла, капризная Ладога, капризные ученики, грибные дожди, долгие прогулки и почти судьбоносные разговоры; лето было сплошным испытанием на прочность там, где не было долгим горячечным сном; теперь я умею ставить палатку на голых камнях - и черпать силы из чистого горя; теперь я знаю о себе на порядок больше того, что знала три месяца тому.
Лето было ярким и злым. Но его больше нет.

А со мной происходит август: небо, полное звёзд, в саду зреют яблоки, грецкие орехи и кизил, дождь пахнет лесом и сентябрём, дом понемногу начинает ощущаться чужим, а стены начинают стеснять дыхание - и хочется дорог без конца. Я хожу здесь кругами, я будто бы дала обет молчания, именно сейчас, когда всё так важно, когда мне так много всего нужно рассказать. Как холоден ветер с Ладоги, как свитер через несколько стирок всё ещё пахнет костром, как беспрецедентно мне везёт на людей, и как каждого из них хочется разобрать по винтикам: чем они дышат, как устроены - можно только бесконечно поражаться тому, насколько они больше моих о них представлений; как резко по лицу умирающего человека становится понятно, что это - всё, ещё за миг до того, как он перестаёт дышать; и как ты сам перестаёшь дышать вместе с ним; как через минуту судорожно докуриваешь отвратительно крепкую сигарету, прислонившись к дверному косяку - и понимаешь, что ты-то каким-то образом всё ещё жив; как смерть меняет всё, ничего не меняя, как проходит вечер, проходит ночь, а рассвет остаётся таким же, как был; как я учусь терпению, снисхождению и смирению - и как у меня в который раз ничего не выходит.
Мир, не меняясь, перекраивает тебя без компромиссов и жалости; за мгновение обесценивает всё, что было до - а ты живи теперь с этим месивом на месте сердца. Живи и не вздумай жаловаться.
Я учу детей, мы изучаем слова и пытаемся складывать из слов что-то большее, путаясь в спряжениях и артиклях; всё остальное время пью чай с жасмином, расхаживаю повсюду в мятой футболке, ни на кого не поднимая глаз, и отчаянно мечтаю ни по кому не скучать.

Город в душном мареве плавает, плавится, воздух дрожит, золотой от солнца, липового цвета и просто так, потому что лето неубиваемо и неотменяемое, как бы там ни было. И это один из главных его уроков: будь стойким и вечным, и звонким, как струна. Идёшь себе, и иди. И не забывай улыбаться. В плеер новых музык на новых языках, к ссадинам на коленках - подорожник прикладывай, в сумку термос с мятным чаем - и вперёд на подвиги. Летом все умеют подвиги: уходить из дома, теряться в лесах, разводить костры и шаманские пляски вокруг костров; собственная судьба лежит на плечах лёгкая, как птичье дыхание.
Ничего-то тебя не берёт.
Ни тревожные звонки из дома, после которых глаза раскрываются резко, как после кошмара; ни чужие драмы, ни собственные демоны, ничего. Идёшь себе, да идёшь. Под какого-нибудь Эда Ширана в наушниках. В рваных кедах. И чувствуешь себя ровесником миру и братом ему.
Хочется собрать рюкзак - и в дорогу. Снова научиться быть живым и лёгким, и ничего на свете не бояться. Искупаться в Волге, сгореть под июльским солнцем, спать под звёздами и не думать о том, что утром ещё гладить рубашку, с кем-то встречаться, мучительно подбирать слова. Хочу холодных рассветов, весло в руках, и чтобы волосы пахли ветром и дымом. Очень многого жду от этих походов, очень. Наверное, даже слишком, но ничего не могу с собой поделать.
С наступлением темноты живу исключительно на подоконнике, смотрю на бледную луну в ведьминских каких-то клочковатых тучах - привет, Мидсаммер! - завожу пару-тройку двойников-отражений в оконных стёклах и пью с ними ромашковый чай. Слушаю Scorpions, самые старые из их песен - такой явный привет из детства. Брат, помнится, ходил и ворчал, что нельзя слушать песни, смысла которых не понимаешь. Прошло десять лет, я - филолог, и искренне с ним согласна, а он продолжает бессовестно не понимать дальше. Вечно мы с ним расходимся, что бы ни делали. Но это не то чтобы совсем уж плохо.
Если копнуть глубже - не плохо совсем.

когда в университете, на последней паре, когда дело уже ощутимо к ночи, в самом сердце лета тебе читают стихи - это уже чудесно.
даже умалчивая о том, насколько это было адресно и вовремя, такое себе напоминание, что winter is coming.
со стихами на иностранных языках сложнее всего: их тяжело чувствовать, и я каждый раз как ребёнок радуюсь, когда удаётся.
вот это - настолько безусловно прекрасно, что мне и сказать-то нечего.

А я что? Всё ещё здесь, не считаю ни шагов, ни вдохов, катастрофически не успеваю разговаривать хотя бы с собой о том, чем живу. А хочется сохранить побольше этих цветных осколков, этих летучих минут: как выскальзывает из рук весло, как ладони потом пахнут алюминием и водой, как грустно и здорово каждый раз возвращаться домой. Со всеми этими переездами стало кристально ясно, насколько я сама себе дом. Весь этот нехитрый уют, бумажные журавлики, чай с травами - дом-призрак, вырастающий вокруг меня сам по себе везде, где я есть хоть сколько-нибудь долго.
Время птиц, ветра в распахнутое окно и перемен столь долгожданных, сколь и болезненных. В мае, как и в ноябре, в какой-то момент остаёшься один на один с собой, измученный приступами жажды тепла, останавливаешься на открытом ветру. И замираешь на вдохе, чувствуя, что этого голодного, тянущего чувства в груди больше нет. Как оно просто перестало быть, как точка равновесия внутри нашлась сама по себе, так естественно, будто была всегда.
И ты готов к километрам впереди, и от твоего бесшабашного, злого веселья поднимается ветер.
И горизонт кристально чист.

Так сбегаешь из города на выходные - в тишину, к мятному чаю, теплу и рыжей кошке; отсыпаешься, учишься дышать размеренней и глубже, ныряешь во фраевскую "О любви и смерти", украдкой рассматриваешь себя в зеркале боковым зрением, силясь понять, что ты за чудовище. Струн не касаешься и пальцем, рифм не касаешься совсем. Конспекты к экзамену под хрестоматийные кофе и сигареты("Мам, я, пожалуй, с вами покурю" "Курить?! Ты что, совсем?! У тебя же голова мокрая!").
Так собираешься возвращаться - будильник на четыре утра, сон без сна, раздражающий комнатный сквозняк. Так мир выбирает тебе декорацией самую холодную ночь, самый прозрачный рассвет: прикоснёшься - брызнет осколками, бритвенно острым полоснёт по коже, места не оставит живого. Вмораживает, впечатывает тебя в этот рассвет - серебряный, стальной, безжалостный, арктически беспощадный. Из которого падаешь в глубокий, сладчайший сон, стоит только добраться до тепла.
Элеутерокок в чае, предэкзаменационный мандраж, мир кажется таким невинным и хрупким через двойное стекло. Хрипловатый голос Румянцева из колонок, нервный бой, глуховатые квинт-аккорды - самое оно, чтобы сидеть и раскачиваться, и ничего не говорить. Суровая замена Радиохэд, специально для смутных времён. Я смотрю на себя в зеркало, я смотрю на себя из зеркала.
Эй, мне, наверное, хватит.

да, это начало уже законченного, но пока сырого венка.
да, я совсем уже.

Тишина, тишина и мягкость во всём: мир укрывает снег. Покой нарушает только свисток закипающего чайника. Горячий пар, клубящийся над чашкой пахнет ромашкой и мятой, пахнет летом, его солнечным безвременьем. Здесь - время спать, свернувшись в клубок под пледом. Здесь нет мира, кроме тебя и твоего дома, в котором всегда тепло и никуда не нужно спешить. Но это закончится очень и очень скоро.
Слушаю песни из одного давнего лета, того, где июнь, билеты по филологии, пустая прохладная библиотека, последние маршрутки, цветы, "Дом, в котором" и дурацкие стихи, и ещё более дурацкая убеждённость в том, что сильнее уже не зацепит, больнее уже не станет, важнее уже не найдётся. Ну да. Это было начало эпохи, прекраснейшей, надо сказать, эпохи. А теперь сценарий медленно, но верно, приближается к её окончанию, горизонт стал ближе, мы почти что вычерпали этот океан своими дырявыми столовыми ложками - для того только, чтобы увидеть, что не так уж он и велик. Всё не так уж долго. Не так уж страшно. Какие-то полтора года - и конец, самый настоящий, самое серьёзное "прощай" из всех, ещё только предстоящее "прощай". И жду его, и боюсь.
Уехать из этого города - да, да, и тысячу раз да, потому что если не сразу, значит - никак, так уж я по-дурацки устроена.
Подготовиться бы к предстоящему одиночеству. Раздать долги. Запомнить всё, что стоит запомнить, сказать всё, что необходимо сказать. Какое оно всё-таки быстрое, это моё время. Недоплетённый венок из сонетов, остывший чай, наушник с барахлящим контактом. Всё как тогда, и не так, как тогда. Всё повторяется, всё - триггер для этой животной тоски, вечного дежавю. Всё как я не хотела, всё как я люблю.
Никогда не умела подводить итогов, да и пока ещё объективно рано бросаться с головой в рефлексию, но всё же, всё же, всё же.
Я очень хочу, чтобы всё поскорее закончилось. Я тогда смогу с чистой совестью, отчаянно и беззаветно всю жизнь оглядываться и скучать.