Монохромный мир, в нём зачёты, трамваи, ученики, книжка по пластической анатомии, дочитанные "Будденброки", пар над чашкой, немецкая грамматика, метели и долгие сны. Хочется щуриться и надвигать капюшон до бровей, хочется хрипловатого гранжа и квинт-аккордов, а ещё согреть уже окоченевшие пальцы, вспомнить, как складывать бумажных журавликов, и уйти жить в лес.
Постигаем искусство принимать мир, как есть. Стоит уже успокоиться на мысли о том, что ничего и никогда не бывает "как раньше", стоит перебеситься и принять изменившиеся правила игры - и всё снова приобретает это хрупкое, почти болезненное ощущение равновесия. И оно совершенно не про тупое смирение, не про отказ от борьбы; оно про понимание: в этом мире не так уж и много вещей, которые по-настоящему имеют значение. А ты здесь, в своих метаниях из угла в угол, весьма забавен, без сомнений, но тратишь нервные клетки зря. А это, говорят, не слишком способствует обретению душевного равновесия. А ещё оно совсем не про "сцепить зубы и терпеть". Оно про "выйти на улицу, упасть лицом в сугроб, вынуть лицо из сугроба, посмотреть, щурясь, на растрёпанных ворон, побыть собой и с собой". Побыть живым и с живыми.
Пью кофе на ночь, и сплю, как убитая. Пишу сонеты. Не жду весны. Смотрю сны, как плохой артхаус, без конца и начала.
Учусь всему, чему подворачивается возможность научиться.
А дело тем временем всё равно к Имболку, пусть даже его совершенно не хочется. А хочется сесть в пустой поезд и катиться через эти заснеженные равнины вечно.