Давно мне не было так трудно ловить за хвост уносящиеся куда-то дни, но сейчас - просто невозможно что-то с этим поделать; я живу, не касаясь земли, по мёрзлому асфальту хожу, как по небу, и ничего вокруг себя не вижу. Чувство столь же пьянящее, сколь и пугающее, поэтому я снова здесь, наверное, надо же хоть как-нибудь заземляться, самой себе рассказывать, чем живу: я же даже не осознаю сейчас, если себя саму не спрошу.
А, собственно, чем?
Я о многом могу рассказать из того, что составляет сейчас мою жизнь. Вот про это низкое ноябрьское небо, например, про разные города и их одинаковые вокзалы, про новых людей и старых людей, которых ты открываешь для себя заново. Про прописи на иврите и книги на белорусском, про то, как читается Spiegel с утра, и смотрятся видео с TED по вечерам, и какой сумасшедшей стала учёба: Генрих Манн вместо завтрака, Теодор Драйзер вместо ужина, анализ текста вместо полноценного сна. И где найти время, чтобы подумать о собственной жизни, если думать нужно о том, какие тематические блоки можно выделить в очередном эссе Зигфрида Ленца и почему? И практика, и опять длинные коридоры гимназии, только теперь обходится без следов от мела на манжетах, на этих досках давно уже пишут маркерами, и это как-то убавляет процессу очарования на несколько пунктов. О том, что найденная внутри точка равновесия заставляет чувствовать себя неуязвимой. О том, как быстро и непредсказуемо меняются мои планы на будущее. О том, как ошеломляюще меняют жизнь простые и всем известные привычки: бегать по утрам; пить воду; подумать, прежде чем сказать.
У меня много слов накопилось. Но сегодня я хочу рассказать о вокзалах.
===
Так уж сложилось, что оба вокзала в моём городе - и ещё парочка в других городах - хорошо знают меня в лицо. И я мало что люблю так же, как вот эту вот вокзальную суету, поправлять рюкзак на плече, переминаться с ноги на ногу на платформе, куда-нибудь уезжать. Но совершенно особенные настроения случаются, когда ты приезжаешь на вокзал один. Даже если отъезд предстоит недолгий, тут важно только одно условие: тебя никто не должен провожать - и никто не должен встречать. Тогда получается именно то, что получается, такой идеальный экзистенциальный коктейль: булгаковская тупая игла в груди, борхертовская Sternverlassenheit, время для нечеловеческого спокойствия и нечеловеческого же, арктического, или, если угодно, космического холода. Карельское пасмурное небо, вороны под ним. Или - мокрая, чёрная от воды мостовая моего Хамбурга. Die Krähen fliegen abends nach Hause. Ich habe kein Haus mehr, keinen Weg, keine Liebe, um mich zu schützen. Im November bleibt jeder allein. Небо спускается ниже и накрывает нас с головой. Что нам делать с пьяным матросом? Что нам делать с мёртвым матросом? Что нам делать со мной?
Хриплый неровный гранж в наушниках, грязь на носках ботинок, вздёрнутый подбородок; сам себе не брат, подставляешь ветру обветренные губы.
И чувствуешь свободу. "Мы не мёртвы, не живы - мы в пути". Пока ты в дороге, ты никому ничего не обещал, никому ничего не должен, ни от кого ничего не ждёшь, и тебя никто не ждёт, так что можно не спешить. Ты никому и ничему не принадлежишь.
От всего этого становится весело и холодно одновременно. И в этом определённо что-то есть, и всё бы ничего, если бы не неотвратимо следующий за опьянением откат: потом довольно-таки долго чувствуешь почти физическое отвращение от необходимости быть с кем-то рядом, поднимать глаза, пожимать руки и отвечать на звонки. Привыкнув за вечность дороги быть немым и бесплотным, чувствуешь почти физическую, явственную боль от чужого вмешательства. Которая, конечно, проходит, но всё же, всё же, всё же.
Возможно, каким-нибудь ранним июньским утром, выпив на платформе горчащего кофе из термоса, я поправлю рюкзак, сяду в очередной поезд - и просто решу не приезжать назад.
Никогда не приезжать назад.