Как-то я пообещала здесь написать о том, как проращивается изнутри это вот чувство созвучия с миром, но пока думала - поняла, что я здесь совершенно не помощник. Не сейчас и не здесь. Всё это ошеломлённое любование - небо над городом, дым из котельных труб, копошащийся внизу ярко-жёлтый подъёмный кран - вся эта сонастройка с ритмами, пульсирующими вокруг возможна только для того, кто вывернут наизнанку, кто настроен на приём сигналов извне. Но сейчас, пересматривая старые посты, я осознаю с бессильным удивлением, что не жила этот долгие год нигде, кроме собственных мыслей. Как-то курсе на втором Маршал написал мне на форзаце подаренной книги вот это предупреждающее, полозковское: "ничего страшней тюрьмы твоей головы никогда с тобой не случится", но это не помогло, конечно, и я попалась, будто бы меня и не предупреждали, эх. Я не помню осени, не помню, как пахли листья в парке, сколько было туманных дней и из-за каких книг я прогуливала пары. Я отчаянно плохо помню зиму, только как ходила по общежитию в отцовской рубашке до колена, и как дочитывала своего Хайнриха Манна первого января. Внезапным проблеском - январская сине-снежная Москва, и опрокидывающийся под крыло самолёта Тель-Авив, крикливые торговцы Иерушалайма и ветер со Средиземного моря. А потом снова долгий сон. Кажется, Борхерт на экзамене, литры выпитого кофе и город, как-то исподволь превратившийся в весенний.
Самое нелепое, что это была даже не тюрьма моей головы - но тюрьма головы чужой. Удивительно, как мир умеет замыкаться для тебя на ком-то одном - просто ещё каком-то живом, с его демонами и воздушными замками. Удивительно вдвойне - то, насколько мир при этом неразборчив.
Мне тут говорят, писатель должен быть в какой-то степени несчастен. С моей любовью растить себе беды внутри себя самой - из меня ещё может получиться писатель, дамы и господа.
Но я понемногу возвращаю себе себя. Очаровываюсь звуками чужого языка, в котором даже список местоимений звучит как заклинание. Добавляю в чай шалфей и мяту, провожу ночи за переводами, не считаю дней, строю планы побега и - счастливая! - забываю сны раньше, чем делаю первый глоток воды с утра. Иначе не знаю, как ходила бы в голове с тем дивным параллельным миром, который там вижу.
На конференции, где мы представляем свои наработки по ВКР, в голову отчаянно стучатся строчки Арчета. "Ты в общем любишь литературу. Литературу, не болтовню". И как-то ясно понимается, что нужно бежать и не оглядываться. Да, с этой кафедры, практически из семьи, сделавшей меня такой, какая я есть. Мне хорошо с ними, но, но, но. То, от чего ты счастлив, должно заканчиваться, пока ты ещё счастлив. И никак иначе. На парте в 111 аудитории выцарапано неуклюже округлым почерком: "Wir waren Kameraden, wir zogen in den Krieg", мне смешно и грустно. Одногруппница рыдает на глазах у комиссии, пересказывая борхертовский текст - тот самый, мой, экзаменационный. Тем январём я окончательно погрузилась куда-то в чужую бездну. Как раз где-то между стылыми университетскими коридорами и анализом чёртовых "Ворон". А потом Кристина читала свою работу, запиналась, всхлипывала - а я будто бы освобождалась от сонного оцепенения, в той же аудитории, под те же строчки. Кольцевая композиция, а, Вольфганг бы оценил.