Мир истончается, заостряется, становится невозможно, сумасшедше чутким. Говоришь ему: "Хочу, чтобы всё перевернулось с ног на голову" - и он сыплет возможность за возможностью раньше, чем ты успеваешь закончить фразу. Мир сыплет снегом - щедро и не жалея - и жмётся к ноге, как бродячий пёс. Это излом ноября, время самой лютой пустоты, пустоты изнутри. Время без времени. Переслушивать весенние песни, чувствовать и осознавать, что прошлое умерло, на самом деле умерло, по-настоящему, так, как всегда хотелось. Так, как никогда не верилось. Нет нужды оборачиваться, смотреть в лицо дурному сну, "власти твоей нет надо мной," - повторять немеющими губами. Потому что и вправду нет больше власти, можно и вовсе не оборачиваться. Зажило, зарубцевалось, ушло под землю, осталось там навсегда, не оставив даже тени желания потанцевать на его могиле напоследок.
Это и есть самый ценный ноябрьский дар. Если тебе только хватает силы быть одному, и, больше того - не хотеть при этом не быть одному - если тебе только хватает мужества посмотреть в лицо самому себе, и увидеть, и остаться с этим жить. Тем, кто умеет жить под этим небом-вообще-без-неба, тем, кто умеет ошеломлённое любование красотой и болью, красотой боли, красотой умирания, красотой отрешённости, тем, кто остаётся с ноябрём в сердце, остаётся в сердце ноября - его лучший дар, его железный нож, который всегда будет под рукой. Обернись, замахнись, режь.
С тех пор, как признаёшься себе в том, что существование суть сплошная боль, становишься таким вот ноябрьским деткой. И не то чтобы перестаёшь её чувствовать, просто принимаешь её ценой жизни, и ценой справедливой. И сам становишься болью, и учишься причинять её - хладнокровно и осознанно. Потому что живым нужно чувствовать боль, чтобы оставаться живыми. Живым нельзя спать так долго и глубоко, только не здесь и сейчас, не в этом выстуженном чумном безвременье.
Ноябрьские детки, нелюбимые пасынки, озлобленные бастарды - острые локти, насмешливо вскинутые брови, холодные ладони.
Мы здесь затем, чтобы делать вам больно.