наша кровь уходит в песок - позабудь её,
и она прорастёт тугою лозой.(с)




Так продолжается лето: меня называют разными именами, кормят земляникой из горсти и зовут жить вместе. Так продолжаюсь я: сушу мяту и зверобой на веранде, стираю походный рюкзак и пишу бумажные письма. Впечатления от крымского похода пока настолько больше, чем я, что никак не желают оформляться в слова - это пока одно сплошное востроженное "ыыыы"; чувствую себя ребёнком, уставившимся в окно быстро-быстро едущей электрички, за пыльным стеклом которой - рассвет над лиманом, небо бесконечно, необозримо и пахнет солью. И оно в тебя не вмещается вот. Ни в тебя, ни в твой несчастный пятидесятилитровый рюкзак, даже если половину привесить на ремни и верёвки снаружи - всё равно не хватит, ни тебя, ни рюкзака, ни души. А потом оно как-то впитывается кожей, встаёт там, внутри, в нужные пазы, ты замираешь и выдыхаешь. Потом привыкаешь, что сердце отныне вмещает на одну бесконечность больше.
Потом приходится долго молчать, пока приживётся.
Потом оно станет текстом, конечно. У меня всё становится текстом. Вид с Демерджи, сбитые коленки, терпкий запах полыни и ночевки под крепостными стенами - тоже станут. Только чуть позже.
=
Лето мажет пальцы вишнёвым соком; лето получается - вне этого моего недельного крымского сумасшествия - несколько даже мелодраматичным. Если перебрать его детально и представить чередой стопкадров - получится такое классическое и лёгкое американское кино для девочек. Вот я куда-то бегу под ливнем с бутылкой вина в руке. Вот сижу на чемоданах в месте, куда уже никогда не вернусь. Вот варю кофе на кухне в шерстяных носках.
Всё это довольно-таки смешно - и вместе с тем умилительно - если смотреть на вещи достаточно отстранённо.
=
И в этом, наверное, вся соль. Довольно большая часть людей, знающих меня достаточно долго, знают про этот дневник. И почти каждый из тех, кто не втянулся в это тёмное дело (ха-ха) сам, хоть раз выдавал мне это сакраментальное надрывное патетичное отчаянное "зачем". А вот за этим. За возможностью отодвинуться, отбежать на расстояние разлёта осколков, вербализировать - не сплошным мутным горячечным больным потоком, как оно на самом деле чувствуется - а по возможности ровно и стройно, с оглядкой на людей, этот текст читающих. И на всё описанное с горних вершин, походя достигнутых, посмотреть.
И почувствовать себя практически неуязвимой на минуту.
Ну и запомнить, конечно: на улице вечер и ливень, на мне футболка насквозь, я с трудом отодвигаю тяжёлую дверь и усиленно сияю в лицо бармену, который на меня смотрит и ошарашенно, и с сочувствием одновременно. "Медовухи и не спрашивайте!" - встряхиваю мокрыми волосами. Он прибегает почти мгновенно - медовуха горячая и пахнет корицей. Я греюсь и подбираю слова для очередного из серии важных разговоров, хлюпая водой в красных кедах. Краем глаза отслеживаю бегущих куда-то под ливнем людей: мимо картинной галереи и парка, вопреки светофорам, лишь бы укрыться от разверзшихся ни с того ни с сего небес. Отслеживаю - и за секунду до того, как поднимаю на собеседника глаза, успеваю подумать о том, как иногда сама себе завидую.
Как не хочу, чтобы всего этого становилось меньше: ливня, боли, любви, гор и ветра в волосах. Вот этого вот всего, от чего себя ощущаешь слишком живой.
Для того и пишу, пожалуй. Нужно же куда-то девать избыток.